(Продовження. Початок у журналі №29, 2014р.)
У червні цього року виповнюється 40 років, як пішла з життя в 54-річному віці моя матуся Андрущенко Мотрона Семенівна. Працювала вона медичною сестрою в Засульському будинку дитини м. Ромни з 1953 по 1974 роки. Її доля схожа на долі тисячі жінок у післявоєнний період: чоловік загинув на фронті, я – донька – була для неї єдиною втіхою.
Сама вона, хоч і не була безпосереднім учасником Великої Вітчизняної війни, але, працюючи в шпиталях на далекім Уралі, своїм милосердям допомогла багатьом пораненим військовим вилікуватись і повернутися знову захищати свою Вітчизну.
Про її патріотизм, любов до Батьківщини, відданість своїй справі, чуйність і доброту, про труднощі на її життєвім шляху розповідають рядки її спогадів:
« В этом году наша Родина отмечает 10-ю годовщину Победы советского народа над фашистской Германией в Великой Отечественной войне. Победа далась огромной ценой. Невольно всплывают воспоминания о событиях тех суровых дней, о патриотизме, преданности, героизме нашего народа, благодаря чему мы одержали великую Победу над врагом.
Апрель – май, 1955 г».
МОЛОТОВ – СОЛИКАМСК
На третий день мы получили путевки облздравотдела. Каждая группа подбиралась добровольно. Оставили нас, кто с кем хотел. Простившись с командиром, с девушками – своими дорогими подругами далекой дороги, пожелав счастья и удач друг другу, мы расстались. Дорога сроднила наши молодые, чистые, честные сердца. Дружба молодости ¬- это самая искренняя, самая настоящая справедливая дружба, готовая на всякие лишения. Еще крепче была дружба нашей шестерки – нас, девушек, получивших путевки в одном направлении.
В нее входили все украинки, все сумчанки: Я – Ленка, как меня все зовут с 1940 года, Тамара, Галочка Воденко, Верочка Латышева, Клава и Тоня Эйбоженко из Белополья.
Теперь уже у нас начальства не было: мы были подчинены по принципу: один – всем и все – одному. Мы были одних лет – все комсомолки, все бедовые и все – хорошие, честные, справедливые девушки. Галочка – в жизни более всех опытна, а Томочка – сразу из-под маминых крылышек. Но это нам не мешало. Если Томочка без толку пускает слезу, Галка строго прикрикнет на нее, и она замолчит: не время нюни распускать и киснуть. Хоть грусть одолевала наши души, но мы старались отделаться от нее веселой шуткой. Поезд Молотов-Соликамск ехал прямым направлением; пересадки нам не предстояли. Мы разместились поудобнее в вагонах и всей душой предались знакомству с природой Урала. Это было уже начало Уральского края. Думал ли кто из нас в детстве, изучая географию, что не с деревянной указкой по карте, а по рельсам, поездом мы будем мчаться на восток? Под мерный стук колес, под наше взволнованное дыханье мы приветствовали тебя, суровый край, далекий край – Урал… Все сосны да ели в снежном белом наряде мелькали одни за другими. Солнышко серебрит покров лесов, полей, задумчивых березок. Поезд мчит, нарушая тихое дыхание природы, дым ложится ровной полосой на снежную гладь и тает где-то сзади. Ветерок слегка шевелит верхушки безмолвного стройного леса, и кажется тогда, что деревья встречают нас, приветствуя и одобряя наш приезд сюда, где нужны молодые трудовые руки. Наш тебе привет, седой Урал!
СОЛИКАМСК
Мы прибыли туда вечером в конце второй недели октября. Станция находилась за 3 км от города. Железная дорога на этом кончалась и ехать дальше нужно только пароходом или машинами.
И радость, что приехали наконец, и разочарование овладело нашими душами. Неужели еще и это не конец нашей дороге?! Куда же еще нас понесет судьба, в какую даль еще мы будем ехать и чем? Вокруг белели просторы полей и лесов, покрытые снегом. Впервые мы ступили ногой на землю Урала в глубокий до колен снег. Было мрачно на душе, холодно, неприветливо так же, как и в природе. Вот как сурово ты принимаешь нас, Урал, – снегом глубоким и холодным… И, кажется нам, что в душах наших – сейчас такой же холод и мрак. И мы задумались тогда, ехать ли дальше или остановиться здесь и трудиться на благо Родины. Быть может, здесь так же, как и в неизвестном нам Красновишерске, мы будем нужны. Кроме того, что мы устали, вышли продукты, наши летняя одежда и обувь не позволяли нам делать дальнейших поездок. Да и водители машин, осматривая с ног до головы нашу одежду и летние туфли, делали вывод, что мы должны остановиться. Отказывались везти нас дальше, чтобы не заморозить в дороге.
Ввиду того, что мы приехали поздно вечером, ночевать пришлось на постоялом дворе. Здесь было много мужчин и молодых ребят, несколько женщин. Когда мы сказали, кто мы и по какой причине здесь, они с любопытством и интересом начали нас осматривать. С Украины на Урале мы были пока первыми, эвакуированных в то время еще здесь не было. Были такие нахалы, что шутили над нашей судьбой: дескать, залетели птички – теперь терпите, не сладко вам здесь будет… Эти шутки сопровождались смехом да прибаутками и добивали нас совсем. Хотелось ответить так же грубо на их дерзкие насмешки, да мы их боялись, поэтому терпели молча, прижавшись друг к другу в тесной, неуютной, грязной избе. Потом, немного разговорившись, нашли среди этих насмешников сочувствующих. Видно, так уж устроен русский человек, что хорошее у него хранится глубже в душе, а плохое – на языке. Но все же мы и сами взгрустнули, что нас забросила так далеко судьба из родных мест. Все чаще давала себя знать тоска по родной Украине и нашим близким.
Прошла ночь, первая ночь на Урале. Успели нас и клопы намучить, которых было в изобилии, и тараканы пугали нас своим количеством. На Украине этих насекомых почти нет, а здесь очень много.
Утром мы решили идти в распоряжение горздравотдела и дальше не ехать, а остаться работать здесь в госпиталях. Горздравотдел сразу же принял наши заявления, и через полчаса мы получили направление в один из госпиталей. Вторую ночь мы провели в здании, где еще не было раненых. Постели никакой не было. Нам дали две койки на пружинах и несколько досок, которые мы сложили вдоль кроватей, и все шесть разместились. Если нужно было поворачиваться, мы делали подъём и все снова ложились. Укрывались своей одеждой. Такой сон, конечно, не прибавлял нам сил. Ели одни сухари, так как на базаре купить, кроме редьки по 15 рублей за штуку, было нечего. А денег у нас осталось мало. Была карточная система на все продукты. Чайная и буфеты – только по пропускам, выданным по месту работы.
Весь второй день мы провели в работе по оборудованию общежития, отведенного для медперсонала. Помещение это раньше было занято под склад, а теперь, ввиду необходимости, отдано в наше распоряжение. Должны были поступить еще 10-15 человек девушек кроме нас, а квартир не было. Вид нашего будущего жилища больше был похож на какую-нибудь средневековую крепость, в которой когда-то укрывались разбойники. Толщина каменных стен доходила до полутора метров. Низкий потолок со сводами, маленькие окна с железными решетками. Каменный пол покрыт цементом, темные ходы и коридор, ведущий в какое-то подвальное помещение, сырость и холод свидетельствовали о том, что здесь давно не жил человек. Потом нам рассказали местные жители, что дом этот, действительно, был крепостью. В нем очень давно жил какой-то воевода. В подтверждение этого мы нашли в темных кельях мемориальную доску с длинной эпитафией о какой-то богатой и знатной Анастасии. Внизу было отверстие в подземный ход, который, по рассказам жителей, тянулся отсюда в направлении вокзала 3 км, завода Карналлита – 8 км и шахт поселка Калиец – 5 км. Внизу, у высокого обрыва, протекала река. Все это очень интересно, но среди нас было мало ценителей исторических памятников. Музей в это время был закрыт, и я сожалею, что не ознакомилась с историческим прошлым этого края.
Весь следующий день мы заготовляли дрова для печки: пилили, кололи, дружно работали, несмотря на усталость. Когда все приготовили, натопили печку, помылись, приготовили постели. Принадлежности, необходимые для жизни, нам выдал комендант госпиталя, и мы теперь стали опять веселые, жизнерадостные. Наша дружная шестерка пела песни, шутила, смеялась. Хотя, кроме сухарей, у нас нечего было кушать, но талоны на обеды в столовой уже получили.
Радио сообщало нам о ходе боев на далеком фронте. В это время врагом была занята уже вся Украина, и на днях мы будем встречать эвакуированных из Ворошиловграда. Наш госпиталь состоял из трех зданий, двух – и трехэтажных корпусов, общей вместимостью каждый на 800-900 человек. Наши звания – палаточные медицинские сестры. Работать приходилось по 12 часов. Жили мы под боком госпиталя и ходить можно было в одном халате из общежития сразу на работу. Это нам было очень удобно, так как у нас отсутствовала пока зимняя одежда. Начальник госпиталя тов. Рутман, комиссар по званию, нас принял ласково, по-отцовски, спасибо ему, хотя провинившихся не жаловал потом никогда, а наказывал строго за всякую оплошность в работе и в поведении. Был очень строг, особенно в тех случаях, когда девушки заводили любовь в стенах госпиталя. А как ты от нее отделаешься, когда нам только по 20 лет и ребята были все такие хорошие? Да еще прошли они такой огонь и опять после выздоровления должны были идти в бой… И легкомысленный поступок сестрички, выразившийся в том, что она посидит рядом с ним или самое большее – дойдет дело до поцелуя – можно простить. Так устроено наше сердце: в 20 лет ему скучно без дружбы, без любви.
Сам начальник был лет 50. Семья его была в Москве, а у него была молодая подруга. Он дружил с ней и, видимо, была любовь, так как мы всегда их видели вместе вечером в кино или в театре города. Но это не мешало ему проявлять строгость к нам за такие вещи.
На следующий день мы пошли в столовую. Нам подали по талонам поесть, а хлеб получили по карточкам. Обед состоял из двух блюд: щи кислые, заправленные молоком, и на второе – немного каши. Для того времени это было нормально, но мы поняли, что такое питание скоро сделает нас – полненьких и розовеньких – бледными, несчастными. А как нам жаль было терять свою свежесть, привезенную с вольных полей Украины… Но ничего не поделаешь – нужно привыкать. Несколько раз мы посидели над щами скучая, не евши, а потом все же начали кушать с тоской в глазах. Хлеб часто застревал в горле, сжатом слезами, а на нас удивленно смотрели аппетитно уплетающие, привыкшие видеть еще худшее, люди. Конечно, мы рассчитывали на лучшее, но, видно, страна в первую очередь уделяла внимание фронту, а не тылу, и недостаток чувствовался во всем. Со временем мы привыкли к условиям своей жизни. Если стояли сильные холода – каждому из нас одеть нечего было, тогда мы отдавали свои одежды кому-то одному и отправляли в очередь за хлебом или сахаром при отоваривании карточек. Остальные в это время находились дома. Потом снаряжали следующего – таким образом и выходили из положения. Со временем нам дали старые валенки и теплый, хотя и старый, тулуп – полушубок овчинный. Тогда мы одевали его на очередную из нас, а сами были дома. В очереди на холоде приходилось проводить 3-5 часов, поэтому и эта одежда не помогала. Условия нашей жизни были незавидны, и все же мы находили время и погрустить, и попеть, и посмеяться. Здесь пригодилась закалка детства, привычка переносить трудности. Тяжелее было тем, кто жил дома с пеленок в хороших условиях, изнеженный, избалован достатками.
Люди, населяющие город Соликамск, – пермяки, коми, русские. Нрав их был суровый, неприветливый. Говорили отрывистыми фразами, грубо. Казалось, они не умеют смеяться и шутить, а сердца их – такие же бесчувственные и грубые. Но это только на первый взгляд. Позже, когда я больше их узнала, сделала совсем другой вывод. Здесь очень много употребляется пива и браги. Я в этом ничего хорошего не находила. Культурная жизнь в городе была относительно на должном уровне. Работал театр, кино, хорошая библиотека, клуб и т. д. Сам город – чистенький, деревянные одноэтажные и двухэтажные дома. Тротуары улиц и мостовая – из досок. Очень красивая резьба на окнах и дверях, оградах дворов. Имелись в городе около 7-8 госпиталей, больница, поликлиника. Врачи – большей частью недавно приехавшие из Москвы, Украины и других мест. Вдоль города протекает речка Усолка, впадающая в Каму. Само название города от слов «Соли на Каме». Здесь, в 5 км от города, протекает Кама, где вырабатывается соль. Там ее лежат целые горы: калийная, натриевая и другие виды солей и минералов.
ГОСПИТАЛЬ
И вот остались позади дорога, обустройство своей жизни. Поступили первые эшелоны раненых. Не всем было дано распоряжение принимать больных. Из нашей шестерки были на приеме Галка и Томочка. Все мы должны завтра выйти на дежурство. Нас мучило нетерпенье – поскорее приступить к делу. Этот час настал на следующий день.
Впервые переступила я порог госпитальной территории. В передней одела чистый белый халат и косынку. Швейцар указал, куда нужно идти. Затаив дыхание и сдерживая биение беспокойного сердца, перешла лестницу, вестибюль, еще лестницу и остановилась у двери комнаты дежурной. Сердце стучало, приближался момент первой встречи с ранеными, привезенными в глубокий тыл с далекого фронта. И как бы в ответ на это, я увидела перед собой носилки в руках двух девушек-санитарок и человека во всем белом – забинтованном с ног до головы. Лица его рассмотреть через повязку было нельзя, а только был виден рот и сжатые губы, которые нервно передергивались от боли при толчках и неудачных движениях. Я сразу подошла, чтобы помочь его нести. Это был первый раненый на моих руках. Первое впечатление и первое чувство – полная готовность прийти ему на помощь.
Мы внесли его в перевязочную. Разбинтовали ему половину тела, покрытого ранами от осколков. Бинты были насквозь пропитаны гноем. За шесть дней, находясь в эшелоне без перевязки, все раны сильно загноились. С трудом приходилось отрывать присохшие и, казалось, вросшие в тело бинты и вату. Это заставляло больного сильно стискивать зубы от невыносимой физической боли. Губы нервно пересмыкались, но ни единого звука не вылетало из уст раненого. От всего сердца хотелось выразить свой восторг и благодарность за его силу воли. И, подчиняясь невольному инстинкту, я крепко-крепко сжала в своей руке его руку, как бы стараясь этим облегчить ему страдания. Он посмотрел на меня с нежностью и благодарностью и не отнимал руку из моих стиснутых пальцев. До конца перевязки я не отходила от него. Потом его вновь забинтовали и на носилках отнесли в палату. После этого еще и еще с такими же гнойными тяжелыми ранами нам приходилось перевязывать все новых и новых бойцов. И мне их было одинаково жаль. А они, доверяя нашим рукам свое тело, спокойно следили за ходом операции и перевязки. Когда хирург касался скальпелем слишком чувствительного болезненного места и невыносимо было без наркоза терпеть, больной сжимал крепко зубы и сухие, лихорадочные губы шептали слова ругательств в адрес тех, кто нанес эти раны.
… Госпитальная жизнь открыла перед моими глазами виды характеров, индивидуальных способностей и качеств людей, сплоченных одним, общим для всех единым желанием – поскорее вернуться на фронт для разгрома врага, для защиты своей страны. Мы старались способствовать скорейшему выздоровлению защитников Родины. Этим мы вносили свой маленький вклад в одно великое, общее дело – победы над врагом.
Работали, не покладая рук, не считаясь со временем и собственным здоровьем. В свободные от работы часы помогали раненым: написать письмо домой или просто посидеть, почитать, что-нибудь рассказать – мы все исполняли безотказно. Иногда я просто не выдерживала такой нагрузки – мне становилось дурно, бывали даже обмороки во время слишком тяжелых операций. Наркоз применялся в очень редких случаях. И дикая боль при удалении осколков из глубоких тканей или из костей передавалась и мне. Таких обмороков со мной было несколько, но потом я привыкла и начала переносить это легче, помогая врачу.
Хирург на время таких операций, казалось, теряет свои чувства, и сердце его бывает таким же твердым и холодным, как инструмент в его руках. Лицо неподвижное, внимательное, серьезное, взгляд сосредоточен. От одного движения его рук зависит судьба, а может быть, и жизнь. Они четко и проворно
управляют скальпелем, иглодержателем, пинцетами, зондами, что необходимо в таком деле.
… Проходят дни, недели, месяцы. Наши больные привыкают к нам, как к родным, а мы – к ним. Первый мой раненый поправился. Это был Вася Силяков. По неизвестной и мне самой причине я всегда почему-то заходила навестить его. Возможно, меня толкали на это воспоминания о первых минутах жизни госпиталя и первых чувствах, переживаниях. В свободное время всегда зайду, посижу у его кровати, поговорю с ним, как с братом, ему это доставляло удовольствие, и он почему-то стал больше других уделять мне внимания. Делать перевязку не давал никому, кроме меня. Товарищи в палате шутили над ним. А однажды он обиделся, так как я долго не могла его навестить. Прошло время, и нас перевели из одного корпуса в другой. Меня закрепили за больным, у которого после ранения развился столбняк. Состояние его было очень тяжелое. И главное – невыносимый был характер. Раненый – это был Коля Задорожный с Кубани, сержант, молодой парень. Заболел он внезапно, после инкубационного периода. До болезни я его мало замечала, так как эта палата была не в моем ведении. Когда ему стало плохо, меня прикрепили к нему на все время болезни. Никто не мог дать ему лекарство, никто не мог из сестер и даже врачей подступиться к нему. Основное ранение у него было в колене. Летели стаканы, книги, иногда и подушка в лицо тому, кто со словами: «Больной, вы должны подчиниться», – старался дать ему лекарство или успокоить. Такие характеры попадались очень часто и приходилось тяжело с ними работать. Однажды я влила лекарство в стакан с водой и, не скрывая своего страха, приблизилась к Задорожному, ожидая участи всех моих предшественников. В это время он спал. Я постояла со стаканом над ним, потом поставила на тумбочку, а сама села возле его кровати, положила руку на его лоб и слегка пошевелила пальцами тихо, как бы лежал передо мной родной больной человек. Он открыл глаза, посмотрел на меня, а я на него – чистым искренним нежным взглядом без слов, потом говорю: «Коля, если вы не хотите лекарство – не нужно, только вы на меня не обижайтесь, это моя обязанность». Голос был у меня очень мягкий, нежный. Он еще раз открыл глаза, и не успела я поднести, как он сам быстро схватил стакан, выпил лекарство и опять лег. С тех пор он меня слушался во всем. Бывало, ему мерещилось, что он находился на передовой линии фронта, шел в атаку, кричал: «За Родину! За Сталина!» и громко хохотал, что фрицы удирают в трусах. Даже во время бредового состояния и тогда слово «Лена» и моя рука успокаивали его. В таких случаях мне приходилось каждые два часа измерять температуру, давать ему лекарства, делать уколы, пока Николай не приходил в себя. Он, казалось, почему-то не осмеливался оскорбить меня. Так своей добротой и нежностью я «укротила» Николая.
Один раз, когда его нужно было показать врачу, и я по привычке подошла, чтобы снять повязку и белье, мое внимание, наверное, понял врач иначе, сделал замечание: «Вы, сестрица, уж слишком нежно обращаетесь с больными». Меня это замечание обидело и стало неловко. По-моему, это было естественно, и если это помогает делу, что здесь плохого? Он – на моих руках больной, а я – сестра и только. Напрасно меня понимают иначе. К счастью, встречались среди врачей и такие, что понимали меня.
Однажды, сидя у постели Коли, я задремала. Усталость завладела мною. Вдруг почувствовала у себя на шее прикосновение – легкое, теплое. Я открыла глаза и увидела перед собой дежурного по отделению врача Захарова. Его я часто видела в госпитале, а наедине не говорила никогда. Хотя я знала, что он добрый, а все же свой поступок оценила как нехороший: спать не разрешалось, когда был тяжелый больной. Я извинилась, говорю доктору, что я устала сильно и поэтому задремала. Он не стал делать выговор, а почему-то еще раз погладил по голове и поцеловал как отец. Наверное, он понимал меня и наказывать не собирался. Он был лет на 25 старше меня, я приняла его отцовскую ласку, еще раз попросила извинения, и он ушел.
Выздоравливание Коли было долгим. Его не раз переводили в другую палату, и везде мне поручали его опекать. Потом он выписался. На прощание, в последний день дежурства в палате, я его крепко обняла. Он все время писал мне письма, просил дать согласие соединить свою жизнь с ним. А у меня никаких чувств к нему не было, только лишь как к раненому, как к брату…
Записки с любовными объяснениями мне пришлось получать в госпитале и от раненого Васи Силякова, которые оставались, разумеется, без ответа.
Довольно интересным было проявление чувств симпатии ко мне раненым грузином, молодым, красивым Кимом Раскиным. Находясь в разных корпусах, одержимый увидеть Леночку, он просил товарищей спустить его через окно со второго этажа. Такие «прогулки» скоро были обнаружены начальством. И хотя его общение с нами, девушками, заключалось лишь в приветствиях и играх в шашки, ему пришлось однажды прятаться под кровать Тони, дабы не попасть на глаза начальника госпиталя и швейцара. Его чувства ко мне остались так же безответными.
… В это время я работала уже в корпусе выздоравливающих. Работы было очень много. На моем дежурстве в отделении было 60 человек раненых, правда, все – легко, тяжелых не было. В один день привезли много тяжелых в первый корпус, и один из них попал в изолятор к нам. Это был человек лет 40, украинец. По дороге узнал, что немцы убили жену, детей, разорили дом, и он не смог перенести такой удар. Ему стало плохо, потерял рассудок, и в то время, как сестра вышла, чтобы принести ему кушать, вскочил с кровати, выбил шибку в первой и второй раме – и выпрыгнул из окна второго этажа. Внизу был тротуар, и больной попал на каменный карниз. Отбил себе внутренности, почки, печень и через два часа умер. Других случаев со смертельным исходом не знаю. На моих руках умирающих не было. Ранения видела всевозможные. Было много контуженных, потерявших слух, речь, зрение и т. д. Были раненые всех национальностей и всех возрастов. Каждый из них заслуживает хорошей характеристики.
Случались и неприятные моменты. Особенно мне не везло во взаимоотношениях с начальством и старшим персоналом. Раненые относились ко мне всегда хорошо, любили меня. Наверное, чувствовали, что я все свои силы, внимание, время отдаю им ради их выздоровления. Вот, например, я хочу достать по их просьбе что-нибудь: или папиросы, или вино, или вместо вторых блюд – третьих два, и пока не добьюсь этого – не отстану. Наконец, мне уступали.
Наше материальное обеспечение ухудшалось. Работать было тяжело, недоедали. Все это ослабляло организм и порой мы чувствовали, что не в силах больше ничего делать…
(Далі буде)