Роман.
(Продолжение, начало смотри №1 2009 г.)
ГЛАВА 4
«Принцесса»
Утро после первых осенних дождей выдалось солнечное. Слабо дымящиеся косые лучи пробивались через ограды и начинающие желтеть деревья. Они шли, не спеша, по тихой и еще тенистой улице. Мерилин рука об руку с Опекуном осторожно ступала красивыми башмаками по опавшим за ночь листьям. Тот необычный двухэтажный дом среди тисов за высокой решетчатой оградой был давно уже у нее на примете. Там иногда звучала музыка. Сейчас музыки не было слышно, но зато по садику, медленно сутулясь, проходил белобородый человек в шляпе и черном пальто, а по пятам за ним, важно помахивая пышным хвостом, шел большой белый кот.
«Кто это?», – спросила Линн.
«Помолчи, малыш», – в полголоса отозвался опекун.
Прохожие, замедляя шаги, наблюдали украдкой через гущину зеленой изгороди.
Старик оглянулся на звук голосов. Кот между тем вскочил на алебастровую урну фонтана и стал пить. Когда человек и кот продолжили свой путь вокруг дома, Опекун ответил дочке: «Это великий артист, Линн»,- и добавил: «Он русский. Запомни его».
«А кот?», – не унималась девочка.
«А кот персидский», – не скрывая досады, отозвался Опекун, – «Пошли».
Мерилин запомнила. Вслед за появлением четвертушки на Уэнтворт Роуд был приглашен некто Экаминонд Канделаки, смуглый и носатый выходец из Афин, призванный стать первоучителем Мерилин. Тихонько покачивая головой, он показывал ей первую позицию и терпеливо расправлял подвижные тонкие пальцы. Он тонко чувствовал музыку, но в жизни выглядел забитым неудачником. Иногда, чтобы позабавить девочку, он рассказывал ей какие-то Пелопонесские истории. Слушая его, Мерилин покатывалась со смеху так заразительно, что рассказчик сам принимался хохотать вслед за ней, а затем чихать и кашлять, хотя в историях ровным счетом не было ничего смешного. Однако эти уроки не прошли даром. И Мерилин всегда вспоминала первоучителя с улыбкой благодарности.
Между тем у порога стояли важные перемены. С Малаколамом Грином судьба свела Опекуна однажды в полдень на мосту Ватерлоо, когда ветер хлестал по лицу косым дождем и выворачивал наизнанку зонтики. До войны никакой особой близости между ними по сути не существовало. Теперь же вдруг обозначился прилив взаимного любопытства с оттенком симпатии. Опекун почти сразу же обмолвился о Мерилин и получил приглашение на симфонический утренник в ближайшее воскресенье на обороте визитной карточки главного дирижера. В это утро в Альберт-холле звучала сюита из «Спящей красавицы» Чайковского и Линн была на девятом небе. Во время антракта она с Опекуном зашла в артистическую. Преуспевающему дирижеру пошел шестидесятый год. А выглядел он лет на сорок. Кое-кто из критиков корил его за склонность излишне дробить движения, за отсутствие свободного дирижерского жеста. Между тем оркестр звучал у него превосходно и преобладало мнение, что у кормила популярных «променад-концертов» он с честью несет знамя покойного сэра Генри Вуда. Грин был очень добр к девочке и посулил скорую новую встречу. Это оказалось не пустыми словами. Не прошло и двух недель, как маэстро неожиданно, словно снег на голову, объявился на Уэтворт Роуд. Едва переступив порог, он начал с того, что покорил сердца трех дам. С тетушкой Барб заговорил по-французски, с Гретой – по-немецки. А на коротенький книксен Мерилин ответил затейливым балетным пируэтом. В быту Малаколам был на редкость простой, жизнерадостный человек, щедро наделенный чувством юмора. Тут же на глаза ему попалась четвертушка. «А ну-ка!», – предложил он хозяйке инструмента. Раскрасневшаяся от волнения Линн сыграла балладу в три строчки из альбома для малышей. Малаколам тихонько засвистел мотив. «Теперь моя очередь», – заявил он. Расправив фалды старомодной серой визитки, он каким-то образом втиснул свою довольно внушительную фигуру в детское креслице и , зажав инструмент между коленями, начал широким росчерком «Приглашение к танцу» Вебера. К изумлению слушателей виолончелька вдруг запела не своим, а каким-то человечьим голосом. Уже прощаясь, он заметил кота-виртуоза.
«А это еще кто таков?», – удивился гость. Хозяйка объяснила. «Ах, каналья!», – весь просияв, похвалил Грин. «А теперь мне пора!» И был таков.
Новая встреча состоялась не слишком скоро, но телефон на Уэнтворт Роуд звонил часто в неожиданное время дня.
Восставая против тепличного воспитания и одностороннего восприятия мира, сам о том не подозревая, Опекун пребывал в заблуждении и не видел, что глаза его принцессы очень светлые, необычного серебристого оттенка, помимо него на свой лад примечают многое, для чего на его взгляд время еще не пришло.
На улице, в автобусе, в парке, в кино и дома, в болтовне Барб с Гретой Мари, ничто от нее не ускользало. Она наблюдала невзначай, как сам Опекун, шурша вечерней газетой, вдруг становился чернее тучи. В протестующем сознании не раз уже мелькала догадка о том, что мир там, за окошком, вовсе не так уж хорош, как ей раньше казалось.
Однажды ровно в восемь вечера повсюду погас свет. « А зачем?», – прозвучал в темноте осторожный голосок. «Это, чтобы нам не стыдно было глядеть друг другу в глаза», – сумрачно пошутил Опекун, вспомнив про стачку электриков. Зачиркав спичками, Опекун, одну за другой зажег свечи в старом канделябре. «Ну, как теперь?» «Теперь хорошо», – неспеша отозвалась Линн и замолчала. Бежали недели, месяцы. Опекуну казалось, что скорость этого бега непрерывно возрастает. Не прошло и года, как Мерилин переросла четвертушку. Тут вмешался Малаколам Грин. И два хитреца ловко подменили ее четвертушку половинной, пока принцесса спала в канун своего шестилетия.
Букварями и нотной грамотой Линн овладевала как бы шутя – мимоходом. Но с виолончелью был у нее совсем иной разговор. Тут дали знать о себе первые задатки того непостижимого упорства, которое позднее на каждом шагу ставило Опекуна в тупик. То, что он слышал изо дня в день, на первых порах звучало по-ученически, по-детски.
Но подчас в этой монотонной, а случалось в запутанной паутине усердного школярства, прорывался тон, такой неожиданно глубокий и полнозвучный, что старый Мореход, уронив очки на газету, весь выпрямлялся в ожидании чуда. И ожидание словно бы начинало сбываться.
Звонок телефона грянул поздним вечером перед отходом ко сну. Мерилин, как была, в ночной рубашонке до пят, выбежала на площадку лестницы. Но Опекун опередил ее. «Вот что, братцы», – загремел в трубку веселый голос Малаколама Грина, ( который по всем расчетам должен был находиться где-то в Южной Америке).
«Вы, я вижу, все спите? Некогда спать! Слушайте внимательно, Пабло Казальс в Лондоне.
Подобный случай может не повториться. Репетиции завтра в десять тридцать утра у Алаберта. Вы понадобитесь оба, «половинка», разумеется, тоже. Нет, нет, никаких эпаминондов. Кота? Тоже не надо. Слушать не желаю. Что такое?..У меня все».
Покуда водитель, в полголоса чертыхаясь, вел машину сквозь завесы густого желтоватого «смога», поминутно озаряемого встречными вспышками фар, Опекун настойчиво пытался втолковать дочке, что ее ожидает встреча, быть может, с величайшим музыкантом ХХ века.
«Это тот русский, с кошкой?…», – помолчав, спросила она.
« Нет, другой. Этот без кошки».
«Почему?», – допытывалась девочка.
«Тот умер», – глухо ответил Опекун.
Через минуту он покосился на дочку. Она глядела на него широко раскрытыми глазами, не моргая и как-то не по-детски. Но больше ни о чем не спросила. В это утро она выглядела непривычно бледной, неулыбчивой, ушедшей в себя.
Через щелку двери, приотворенной на сцену, она увидела маленького совершенно лысого человечка в очках, белой рубашке и с трубкой в зубах. Чуть помахивая палочкой, он терпеливо что-то втолковывал альтам. Дверь захлопнулась, приглушив звуки хора и оркестра. В небольшой комнате окнами во двор, куда их с Опекуном проводили, стоял раскрытый рояль и два высоких кожаных кресла. К одному из кресел была прислонена большая темная виолончель. Увидав ее, Мерилин уже не могла отвести от нее глаз. Грета одела ее, как к первому причастию. Но душа у девочки вся дрожала мелкой дрожью. Уйдя в себя, она едва расслышала, как он вошел вместе с Малаколамом, накинув на плечи поношенный серый пиджак. Когда он попросил, она сыграла «Серенаду». «Пьериснок» сумела лучше. Он ничего не сказал, только чуть заметно кивнул головой. Потом трое старших, попыхивая трубками, о чем-то толковали в полголоса подле окошка…
Мерилин между тем, замирая от волнения, укладывала свою виолончельку в клетчатый брезентовый футляр. Потом он подошел, и, присев в свободное кресло, взял обе руки девочки, холодные, как лед. В глазах его добрых, участливых и не похожих ни на чьи и в тоже время очень серьезных глубоко затаился какой-то скорбный свет.
«Очень был рад повидать тебя, Мерилин», – просто сказал он.
«Все у тебя для твоих лет идет, видимо, так, как нужно. Теперь постарайся подрасти еще немного и тогда мы с тобой, наверное, поладим. Скоро тебя навестит мой друг Тортелье. А теперь за мной, кажется, уже идут… Вот возьми пока под залог нашей будущей встречи. Он вынул из ящика стола спелый апельсин, самый огромный из тех, какие ей доводилось видеть. «Вчера мне привезли из Каталонии, где я когда-то родился… Он, заметь, не простой, а волшебный. И волшебство его заключается в том, что тебе его сегодня же придется съесть». Красноватый луч солнца, пробив толщу тумана, заглянул в комнату, озарил ее и медленно угас.
У Опекуна мелькнула странная мысль, что может быть, именно в эту минуту у него на глазах лягушонок начал превращаться в принцессу.
ГЛАВА 5.
Секрет Морехода.
Еще когда дочка только начала подрастать, у Опекуна сложилась странная привычка – постоянно носить в боковом кармане миниатюрную фотокамеру Истмэна. Владел он ею поистине виртуозно, а пользовался по мере возможности скрытно от окружающих. Всякий раз , когда девочка быстро оглядывалась на щелчок затвора, Опекун, благодушно ухмыляясь, посасывал свою флотскую старую трубочку. Фотолаборатория у него, разумеется, работала при закрытых дверях, как правило, – ночами. Плоды его трудов хранились под замком, в особом шкафчике, разложенные по годам в особых пронумерованных папках. Сам он в эту потайную кладовую заглядывал изредка, готовя сюрприз дочке к ее пятнадцатилетию, а заодно и себе самому.
А Мерилин, нисколько о том не подозревая, росла тонкая, легкая, как серебристый тополек. Ее пушистые волосы, в раннем детстве совсем льняные, с годами начали приметно золотеть. При всем том, она так и оставалась некрасивой. Эта истина крепко утвердилась в ней еще в отрочестве. Такой и запечатлел ее по воле Опекуна вездесущий Истмэн. Повсюду: на школьной беговой дорожке и позднее на эстрадах музыкальных вечеров, и в каноэ на озере Лох-Ломонд, и на теннисном корте. На одном снимке она лихо скачет по вересковой пустоши на белом пони, а там со смехом барахтается в снежном сугробе. В дни зимнего Эдинбургского фестиваля Опекун свозил ее в горы. А вот – в час отлива на Корншейском взморье мчится, сломя голову вдоль кромки прибоя, низко склоняясь над рулем велосипеда. А добрый Уле, прижав уши, летит во всю прыть вслед за хозяйкой. В замыслы Опекуна не входило растить из дочки тепличное растение. Взгляните: вот она, Линн, словно горный козленок, бесстрашно прыгает по скалам в синем свитере и вязаной шапочке вся в песке и травяном мусоре, похожая больше на сорванца-мальчишку с разгоревшимися щеками. «Все эти качества», – думал Опекун, – «ей пригодятся в будущем, также как и врожденное чувство ритма».
Чтобы помочь чувству самоутверждения, Опекун с раннего детства приучал девочку к хорошим стихам. «Не беда, что смысл этих виршей не доходил до малышки», – рассуждал Мореход и скандировал вслух любимого «Старого морехода». Ритм по его замыслу должен подчиняться не бездушным щелчкам метронома, но собственному дыханию и стуку сердца будущего музыканта. Кстати, прозвище «Мореход» за Опекуном утвердилось надолго, только девочка по малолетству не могла выговорить его и переделала на «Дод».
Еще крошкой Линн с тайной робостью и надеждой смотрела на низкую, обитую темной клеенкой дверь. От Морехода эти взгляды, разумеется, не ускользнули, но он делал вид, что ничего не замечает. А Грета и Барб твердили одно: «Нельзя. Нельзя туда. Дод работает». Линн смирилась. Но чей-то вкрадчивый голосок, стоило только ей задуматься, нашептывал свое: «Дурочка, чего ты боишься? Ты только постучись тихонько, и, когда убедишься, что там никого нет, входи смело». После долгих сомнений она так и сделала. Уле, просунув нос через щелку двери, разумеется, последовал за хозяйкой. Она успела разглядеть только широкое узорчатое окошко, глядевшее на клен, кусты шиповника и кирпичную стену соседнего двора.
«Ну, ну?», – раздался за высокой спинкой кресла негромкий знакомый голос. Ноги Линн приросли к полу. Она вся вспыхнула от жаркого стыда. «Вуф!», – сказал Уле, виляя хвостом, и жалобно взвизгнул. «Ну и дурак!», – сказал Мореход и, поднявшись на ноги, глянул на гостя.
«Можно?», – чуть слышно прошептала дочка.
«Наверное, можно, раз ты уже вошла… Садись, коли так…».
Подняв за локти, он усадил Линн в старую, обитую ковриком качалку, и объяснил, что эта «штука» называется корабль Синдбада, про которого она уже знает.
«А теперь помолчи минуту», – и Мореход вернулся к столу.
Первым, что бросилось ей в глаза, были книги, множество книг на полках, на столах, на кушетке, на полу, в ужасном беспорядке, понятном одному их хозяину. Линн увидела какие-то, наверное, морские инструменты на полках и еще корабль десятидюймовой длины и весь в белоснежных парусах. Он стоял возле окошка на подставке. Мореход объяснил Линн, что это клипер «Святая Анна», погибший лет сто тому назад у мыса Трийидоза. Справа между шкафами стоял старинный резной полированный ящик с клавиатурой, звуком похожей на лютню. Мореход назвал его «Вирджиналом». И еще запомнила она два портрета. Один – на столе в рамке – молодая женщина с девочкой чуть постарше Линн –, а второй – акварель под стеклом «Вирджинала». Женщина на нем, о чем-то задумавшись, смотрела немного в сторону. При взгляде на нее у Мерилин вдруг дрогнуло сердце. На том первый визит в святилище Морехода и закончился. Когда же Линн уже школьницей пришла в следующий раз, акварели больше не было.
Озираясь впоследствии на школьные годы, Мерилин часто думала, что вспоминать ей по сути просто-таки нечего. Между тем это была важная пора, пора настройки чувств, становления ума и характера, пора надежд, ожидания главного чуда.
Музыкальный колледж, куда она была зачислена по настойчивой рекомендации Малаколама Грина, находился всего в двух часах езды от дома, пользовался заслуженной репутацией и находился под патронажем аббатства «Святой Агнессы». Собственно от аббатства, сожженного в 1936 году, осталась одна лишь алтарная стена, вписанная при реконструкции в ансамбль школьной столовой. Директриса, мадам Бланш Валуа, когда ее величали аббатисой, принимала это снисходительно, как дружескую шутку. Была она сравнительно молода, умна, широко образована и хорошо знала свое дело.
«Что поделаешь, мой друг!», – вздыхала она. – «Я нуждаюсь в сочувствии.
У меня под началом целая капелла довольно-таки бестолковых братьев и сестер, кроме того сорок послушников, пятьдесят девять послушниц и еще одна послушница».
«Это о ком же идет речь, если не секрет?».
«О, разумеется ,это мадемуазель дю Лак. Она кротка, как ангел, всех терпеливо выслушивает и поступает по- своему. Мистер Фобер, ее наставник, близок к меланхолии.
В картотеке Морехода вы при желании найдете и друзей Мерилин. Ее подруга по комнате звалась Иоландой и была родом из Дании. Между собой девочки отлично ладили. Когда выдавался изредка свободный час, Иоланда что-то мурлыча про себя, ломала голову над кроссвордом, а Линн, взобравшись с ногами в кресло, запоем читала «Крошку Доррит». Но раз существовало аббатство, то был, разумеется, и его рыцарь. Вот он – маленький Джон. Судьба и правда обошла его ростом. Рядом с Линн он выглядел скорее всего комично. Но был бескорыстно добр и предан своей даме самоотверженно. Он учился и играл на альте и вместе с тем признался однажды, что его сердитая и скупая бабушка итальянка однажды подарила ему виолу да Гамба. Он читал Линн сонеты Петрарки, а как-то разрешил поиграть девочке на «гамбе». Мерилин зачаровалась ее звуком. И долго после этого томный странный напев виолы следовал за ней по пятам . Душа ее разрывалась жалостью к тем, кто остался дома. Во сне и наяву она отсчитывала часы до следующего «уик-энда».
Это чувство было взаимным. Печаль повисла в опустевших комнатах на Уэнтворт-Роуд.
В своей сокровищнице Мореход с особой нежностью хранил одну фотографию, снятую в яркий полдень первой субботы сентября. Часто глядел Мореход на эту фотографию, где Линн в белом дождевике бежит по усеянной первыми желтыми листьями дорожке, размахивая клетчатой сумкой, а верный Уле, потеряв голову от радости, скачет выше головы своей хозяйки. Итак, на первых порах досталось Принцессе не сладко…
Так шли дела, пока в один прекрасный день не явился в колледж Поль Тортелье, шумный, стремительный и неуемный. Как оказалось, дважды на протяжении каждого семестра он посещал колледж по договору в качестве консультанта. Именно он властью и авторитетом, прославившим его, повернул весь ход событий в совершенно новое русло.
К какому итогу привело это вторжение, мы увидим вскоре. Но прежде всего необходимо небольшое отступление. Оно поможет нам уяснить себе о той настройке чувств, о которой было упомянуто выше.
В первые школьные годы Линн по-прежнему обожала сказки. Но сказки уже были другие. Легкой рукой помахала она вслед Снежной Королеве, Бременским музыкантам и даже пресловутому коту-виртуозу. Старые боги ее младенчества один за другим покидали ее подмостки, на смену им в разное время пришли Люис Керрол с «Алисой», Сент Экзюпери с «Маленьким принцем» и родственный ему «Питер Пэн» Джеймса Барри. Чем покорила ее сердце странная история мальчика, который никогда не вырос, она и сама не знала. Ни тигры, ни пираты, ни индейцы и крокодилы не затронули ее воображения, но, видимо, скрытая между строк мелодия разбудила дремавшее сердце. Чтобы решить загадку, Мореход сводил дочку в кино на премьеру фильма с Эриком Портером и Дороти Таютин. Но напоследок он приберег главный козырь. Случилось это в дни весенних каникул. После раннего обеда он вызвал такси и повез ее в Кенсингтонские сады. В Челси на людном перекрестке путь им преградило шествие. Над головами идущих людей колыхались флаги и транспаранты всех цветов радуги. Где-то позади них бухал духовой оркестр, а по обочинам в такт музыки мерно шагали цепочки констебелей в синих касках.
«Что это?», – спросила Линн.
«Похоже на свадьбу», – чуть нахмурившись, пошутил Мореход.
«А почему они тогда не смеются?»
«Наверное, время смеяться для них еще не наступило, малыш!», – был ответ.
У входа в парк купили маленький букетик нарциссов. Постояли на берегу пруда возле кормушки черных лебедей. Наконец, на зеленой лужайке, щедро усеянной звездами маргариток, они достигли цели. На высоком постаменте, изваянном из множества фигур, стоял бронзовый мальчик-оборвыш с камышовой дудочкой в руке. Возле монумента не было ни души, только у подножия цоколя лежали охапки живых цветов. Питер Пэн, весь настороженный, слушал, как в соседней роще без умолка куковала кукушка. Положив цветы, Линн невзначай коснулась холодной бронзовой руки его подружки Венди.
«Теперь ты довольна?», – спросил Мореход.
«Да», – шепнула Линн, кивнув головой.
Овладевая виолончельной наукой, Мерилин находила время для участия в хоре, инструментальных ансамблях. Среди сверстниц она старалась казаться неприметной. Только ранней весной, когда с первым апрельским загаром на лице девочки появлялись ненадолго крупные веснушки, даря ее облику мимолетную прелесть, она преображалась. И все же выпадали дни, когда она чувствовала себя принцессой. Поль Тортелье в девятый раз на памяти Линн, войдя в вестибюль колледжа, прочитал ярко раскрашенную афишу концерта.
Первое отделение.
1. Моцарт – симфония соль минор(1-ая часть)
2.Боккерини – концерт для виолончели и оркестра(адажио и аллегро).
Солистка Мерилин дю Лак.
Симфонический оркестр колледжа Святой Агнессы, дирижер Г.Фабер.
В начале мая, дней за десять до концерта, на имя Опекуна пришло письмо со швейцарской маркой. Пабло Казальс писал, что время для встречи с Мерилин, видимо, наступило. О ее успехах он наслышан от м-сье Тортелье, был бы рад видеть мадемуазель в Церматте, кантон Валлиса, где 25 мая по традиции начнется сессия «Курсов мастеров». Встречи девочки с превосходными музыкантами принесут ей неоценимую пользу. На семейном совете решено было содержание письма утаить, чтобы не тревожить девочку в канун выступления. Перед самым началом солистка через щелку двери успела разглядеть Опекуна рядом с Гретой и сверх ожидания сияющего Малаколама Грина. Концерт прозвучал триумфально. Правда по вине маленького Джона из ансамбля выпала партия альтов (бедняга уронил на пол ноты). Однако Фабер проявил редкое присутствие духа и финал был завершен с блеском.
«Откуда». – слушая из-за кулис, раздумывал Тортелье, – «Откуда у этого утенка такой тон, такая смелость в пассажах, такая точность и цепкость пальцев?»
Зал хлопал изо всех сил .На эстраде появилась корзина белой сирени. Когда схлынул угар, Мерилин уже знала о предстоящей разлуке. У подъезда ее поджидал старенький, но еще элегантный джип Грина. Весь колледж высыпал на площадку. Потом появилась из окошка Линн, поймала руки Иоланды… А где Джон? Вот он!
«Джон, милый, до скорой встречи. Не роняйте нот и не падайте с велосипеда».
Машина заворчала. Метнулись в сторону и пропали празднично освещенные окна «Агнессы». Опекуну блеснули блаженные, отуманенные счастьем глаза его принцессы. И в ушах зазвенел победный ликующий голос Питера Пэна.
«Я юность, я вечная юность.
Я солнечный зайчик – лови меня.
Я жаворонок, еле вылупившийся из яйца.
Я радость, радость, радость!»
Ветер дул в разгоряченные лица луговой прохладой. А за деревьями тревожно мигали зарницы.
ГЛАВА 6
Ряд серебряных роз.
Ранней весной по утрам в Цермотте световые гаммы и тени особенно резки. Резок и слабо дымящийся воздух. В эти часы исполинский серебряный рог Молтергорна, вознесенный к темно-синему небу над кровлями городка, над крутыми склонами горных пастбищ, выглядел торжественно и грозно. Часы на церковной колокольне пробили семь. И с последним ударом в окошке дома мадам Лотрек, двери которого были распахнуты на веранду, запела виолончель. Случайный прохожий на безлюдном, подвердженном ветрам перекрестке, круто замедлил шаги и остановился. Да – да, он не мог ошибиться: ровно год тому назад здесь же он услыхал ее в первый раз.Но тогда это была всего лишь пьеса Шумана из юношеского альбома. Он даже увидел ее однажды, ничем не примечательную девочку лет одиннадцати. Отличал ее только шаг, удивительно легкий. Она шла тогда рука об руку с красивой темноволосой женщиной, чему-то смеялась, неся как перышко виолончель в клетчатом парусиновом чехле. Но сегодня услыхав сарабанду из до минорной сюиты Баха для виолончели соло, он ушам своим не поверил. Закурив сигарету, он сделал вид, что рассматривает витрину табачной лавочки. Его старческие пальцы чуть заметно дрожали.
«А теперь – «Сарабанда»…».
Инструмент сам по себе нехорош –, наверное, фабричная поделка, но смычок, но рука, но сердце, владеющее ими…
Музыка оборвалась на полуфразе. Из окошка послышались женские голоса. Тогда прохожий, не оглянувшись, пошел вниз по ступенчатой улице. Эхо долго повторяло звук его одиноких шагов.
Курсы мастеров (Meister Kursen) у Пабло Казальса собирались периодически сперва в Церматте (Швейцария), потом в Сигиле (Италия), в Мехико, на Пуэрто-Рико, в Калифорнии и в других местах. Курсы были рассчитаны на особо одаренную молодежь. Но и всемирно прославленные виртуозы, как Иегуди Мелухни, Давид Ойстрах и Фриц Крейслер почитали за честь быть в числе приглашенных. Каждому дорога была возможность услышать доброе слово, добрый совет, ощутить радость живого общения с великими мастерами музыки. Опекун погряз в издательских делах. Потому решено было, что на этот раз сопровождать девочку будет Грета-Мари в надежде на то, что в Валлийских Альпах она во всяком случае не растеряется. Так оно и случилось. Впрочем, общее руководство в пути осталось за Полем Тортелье. В положенный час серебристая птица «Royal Airway», оторвавшись от взлетной полосы, канула в предрассветный туман.
«Держись, малыш!», – сказал на прощание Опекун.
Мерилин держалась, как умела, хоть поначалу в Церматте это было вовсе не просто.
Ровно в половине восьмого утра на резной веранде появлялся неувядающий Тортелье, посол дона Пабло Казальса. Медленно втроем они поднимались по улице в гору, воздух посвистывал в легких, а футляр с виолончелью становился словно бы потяжелее. Переводя дыхание, девочка еще не проснувшимися глазами озиралась на ослепительный и страшноватый Монсервенк.
За углом вынырнул старый почерневший от дождей дом с обширной верандой. Слышались звуки фортепиано.
«Это он», – сказал Тортелье , – «По утрам он играет «Wohe temperiente Klavier». Они присели на садовую скамейку. Музыка смолкла и маэстро вышел на веранду в белом свитере, очках, и вязаной шапке с помпоном и тотчас же весело окликнул гостей. «Вот и славно! Поднимайтесь, сейчас будем пить кофе. У нас есть время», – здороваясь, продолжал он. «Мои ребята уже съезжаются, но соберутся только к десяти.
«Здорово, Поль! Здравствуй , Мерилин! Ты оказывается выросла. А вот я за тобой никак не поспею. А это кто же?»,- улыбнулся он близорукими глазами, вглядываясь в Грету.
«Это – мама», – с гордостью ответила девочка. Казальс, вдруг весь просияв, бережно взяв натруженные, загорелые, но красивые руки низко поклонился.
«А ты, мой друг», – повернулся он к Мерилин, – «Вдобавок еще и счастливица!» Тень вдруг прошла по его лицу. «У меня тоже была матушка. Ее звали Дефильо Пиляр. Уже тридцать лет, как я потерял ее, но посей день она всегда рядом. Я мысленно сверяю с ней каждый свой шаг: как бы поступила она… А теперь прошу к столу».
Собрались, как было условлено, в музыкальном салоне отеля «Монсервен».
Появление среди курсантов (в основном все были бородатые) светловолосой девчушки вызвало минутное замешательство.
«Мадемуазель дю Лак», – сказал маэстро, – «оказала нам честь. В этом вы скоро убедитесь. А матушка нашего друга, наверное, не откажется быть нашим гостем до конца сессии».
Все хорошо знали, что учитель отнюдь не склонен к переоценке дарований и поверили ему. А Грету-Мари в первый же день взяла под свое покровительство пожилая скрипачка из Вены. Грета судила о музыке на свой лад, от сердечной простоты, как глядела на звезды. Здесь в Цермотте все звенело и пело, к чему люди ни прикасались, а звезды светили горянке Грете, во всю силу своего блеска. Дочка, естественно, слушала совсем иначе – и штрихи и фразы музыкальных ансамблей, и обрывки разноплеменной речи. Но на второй день Мерилин неожиданно приуныла. Никогда, никогда ей не сравниться с ним! Так и останется она недорослем, пансионаткой-недоучкой, подобно дружку своему Питеру Пэну. Первая похвала дона Пабло Казальса – это только от его доброго сердца… Она слушала и старалась понять все доступное ее пониманию. Среди курсантов были люди разных толков. Не прочь и поспорить. Но превыше всего дорожили словом учителя.
«Вот уже скоро тридцать лет», – говорил он, – «Я встречаю новый день, как день ушедший: иду к фортепиано и играю две из прелюдий и фуг Баха.Мне даже на ум не приходит, что можно иначе, Это обряд, как бы благословение дому. Но не только. Есть в нем для меня и иной смысл. Это всякий раз – открытие мира и радость от сознания, что я его частица…
Как удивительна жизнь и какое чудо- быть человеком! Музыка каждый раз предстает в новом облике, таинственном, колдовском, непостижимом… Таков Бах, самой природе подобный, и такое же диво , как она… Вот послушайте».
Он взял стоявшую рядом виолончель особым осторожным движением. Мерилин уже слышала си мольную сюиту по радио. Но при первом же звуке что-то сжало ее горло. Да разве такое возможно! Это то же, что летать без крыльев… Звук шел не от струн, не от корпуса, но сам по себе, в природе своей обретая силу, могущество и торжество. Но прошел месяц и что-то переменилось. Откуда-то пришла вера в себя. Она играла Вивальди при всех, не стыдясь. Играла в дуэте с мэтром, как еще никогда до этого не играла – легким и светлым звуком. Похвалам не было границ.
Дела в колледже между тем шли своим чередом. Мерилин перешла в старшее отделение. Фабер покинул школу. Его место заняла тридцатипятилетняя Сьюзен Брейн, в прошлом ученица Казальса. Как и прежде, «курсировал» Поль Тортелье. Мерилин играла Гайдна,Вивальди, Рамо и Куперена. Время открытий для нее только еще наступила. И вот снова весна и снова с Гретой в Церматт. Состав курсантов изменился. Но переменилась и сама Мерилин, сама того не замечая. Со стороны видели, как совсем не по-детски она вникала в суть каждой беседы, старалась не пропустить ни единого слова.
Терпеливо и ненавязчиво Казальс пытался объяснить школярам свою упорную приверженность к классикам. Современное новаторское искусство казалось ему лишенным всякой человечности. Часто беседа затрагивала вопросы профессионализма.
«Отцу- музыканту»,- вспоминал он, – «не верилось, что моя склонность к музыке способна меня прокормить. Гораздо разумнее, полагал он, исходя из собственного горького опыта, приучить меня к какому-то ремеслу. Лишь благодаря настойчивости моей матери я сделался столяром. Что ж , я всегда глядел с восхищением на людей, занятых ручным трудом. Я убежден, что творческое начало присуще им ничуть не меньше, чем какому-нибудь скрипачу или художнику. Оно просто иного свойства только и всего».
Важнейшей своей задачей дон Пабло Казальс считал не обучать своих «школяров хитростям высшего виртуозного мастерства, но безошибочно разгадать природу каждого дарования и открыть путь для его свободного развития.
«Все вы, друзья, очень разные», – говорил он, – «и все же… старайтесь овладевать секретами беглости и точности пальцевых ударов как бы мимоходом… Главное подготовить душу к выходу на суд слушателей». В другой раз продолжил он, развивая свою мысль: «В какую бы страну меня не забросила судьба: – в Колонный зал в Москве или в актовый зал школы в штате Мериленд, я не чувствую себя чужим, хотя речи наши и звучат по-разному. Когда я смотрел в лица слушателей, мы все становились сопричастными к красоте».
Он остерегал их излишне полагаться на вдохновение, приводя на память слова Чайковского: «Муза не терпит ленивых. Если пожаловав к вам, она застанет вас за работой, она будет щедра.»
Одно из воскресений объявили свободным днем и все отправились в горы. День сиял. В воздухе резком и чуть-чуть колючем из соседних деревень плыл кругами колокольный звон. Волны нарастали и уходили эхом, пропадая в лесных ущельях. Казальсу шел восемьдесят четвертый год. Он поднимался по тропе в гору неторопливо, мерно постукивая палкой, но так легко и свободно, как и играл на музыкальных инструментах. Через каждые полтораста шагов он делал остановку на полминуты.
«Учись дышать, дочурка!», – посмеиваясь, бросил он запыхавшейся Мерилин.
«В музыке тебе это ох, как пригодится!».
Шагая рядом с Линн , черноволосая девушка из Савойи рассказала в полголоса, что недавно сходка горных проводников в Церматте единогласно наградила его почетным дипломом, которым он очень гордится. На небольшой полянке, нависая над пропастью, росла огромная трехсотлетняя сосна, странно изогнутая наподобие арфы. Это была конечная точка подъема.
«Взгляни-ка туда, дружок!», – сказал учитель. – «Видишь там, на юго-востоке, меж двух темных вершин как бы золотистое облачко? Это Монте Роза. А за ней Италия. Сердце Мерилин почему-то дрогнуло. «Италия! Не там ли ключ к ее судьбе?»
Она сжала руку стоящей рядом Греты. Казальс, вдруг замолчав, бродил по полю, не загроможденному обломками скал, постукивая палкой; казалось, искал чего-то. И вдруг, торжествуя, поднял над головой стебель с тремя цветками эдельвейса.
«Кому бы из вас подарить на счастье?», – спросил он, поглядев на самую молодую из всех окружающих его. «Да, да!!», – закричали все, хлопая в ладоши.
Последний заезд состоялся на следующий год в октябре. На этот раз Опекун приехал с дочкой. Шли дожди. Косматые белые тучи клубами сползали по лесным крутоярам в долину. Но в музыкальном салоне с утра до вечера горел огромный камин. Алые отблески играли по стенам и потолку, обшитым узорчатым тесом.
На этот раз осенний праздник в Церматте обрел особый смысл. Совсем недавно Пабло Казальс объявил свое решение покинуть Европу и поселиться на неопределенный срок в Пуэрто Рико, родине его матери. Каждый «курс» по традиции завершался циклом небольших открытых концертов в Цюрихе, Женеве, Лозанне или в других городах. На концерты съезжались почитатели мэтра из разных стран и посланцы прессы.
Местом для прощального концерта был избран Люцерн. После утверждения программы как всегда много работали и репетировали. В свободное время музыцировали, шумели, балагурили как всегда, но в шутках и смехе был тайный привкус печали. Только накануне отъезда она как бы приоткрылась. По просьбам курсантов дон Пабло с юной пианисткой из Вероны сыграл минорную сонату Горолиса.
На утро светило солнце. Выехали рано огромным туристским автобусом. С поворота долины помахали рукой Монсервенту, выглянувшему из-за туч, чтобы проводить гостей. После обеда в Алатдорфе взошли на палубу белого озерного парохода с алой трубой. Слабый ветер веял в лицо. Одевались в багрянец горные леса, сползая по склонам к бирюзовой воде, светящейся из глубины волшебным светом. Когда стало смеркаться, Опекун сказал: «Взгляни направо, малыш! Видишь там белый дом на пригорке? В нем до войны жил Рахманинов. Впереди над водой замигали огни Люцерна.
Город был наводнен корреспондентами и гостями из разных уголков Европы.
Мерилин довелось выступать в двух качествах. Сначала второй виолончелью в квартете Шуберта. Первую играл Казальс. Он же дирижировал и ми-минорным концертом Вивальди.
На первый вызов он вышел об руку с солисткой. На эстраду сверху сыпались цветы. В этой прекрасной зале эстрада находилась внизу, как бы на прямоугольной арене.
В толпе, среди множества лиц и протянутых рук на одно мгновение промелькнула фигура очень высокого, совершенно седого человека с темными глазами.
«Кто это?»… На немой вопрос ответа не было. А позднее в артистической Линн увидела зажатый в своей руке стебель одной единственной розы цвета утренней зари.
К стеблю прилип клочок бумаги. Она прочитала три слова:
«Счастливейшей из счастливых» и две буквы – «Л» и «Д».
ГЛАВА 7
«ЭОС»
В облаках известковой пыли за окошком туристского «кара» промелькнули сперва старый каменный мост над мутно-желтой рекой, а за ним небольшой белый городок, дома которого рассыпались в гущине оливковых деревьев.
«Что это было?», – быстро, словно просн%D